Сказание говорит о патриархе Никоне поджав губы: слишком умён был человек, напорист и властен. Достоинства эти весьма тривиальны и мало кому нравятся. Кроме того, сказочник – всегда монархист, и конфликт реформатора с царём по поводу разделения полномочий его раздражает. Кесарю – кесарево, и человек, покушаясь на прерогативы самодержца, превращается в смутьяна и бунтовщика.

Сказка никогда не поднимается выше слёз по герою и в душу человеческую не лезет. Иначе такие сказки включали бы в церковный канон и жития святых. Мучеников Вещий Боян либо старается обойти стороной, либо представить обычными героями, над смертью которых можно всплакнуть и дать наставление юношеству. Искатель смерти никому не понятен – он смотрит слишком далеко и лишён приятных манер. И всё же он гораздо лучше властолюбца и цепкого администратора.

Знамя раскола – протопоп Аввакум – неизменно предстаёт перед нами в терновом венце. Однако образ классического мученика за веру, неподкупного и прямого очень тихо идёт по истории. Им определённо восхищаются и стесняются об этом говорить. Никон бросил вызов царской власти – и надо сказать, что не с пустого места, но так и остался пасынком истории. Аввакум один противопоставил себя РПЦ, обвинив её в ереси, и стал вехой истории.

Много раз в течение многих лет бывшему деревенскому попу из мордовских лесов предлагались взятки за смирение. Будь у него хоть на копейку дипломатических способностей – и далеко пошёл бы мужик – но мимо истории. Связи у него были обширнейшие – начиная с царя и его ближних бояр. Толковому и тароватому человеку ухватится бы за эти связи и с ветерком покатить по церковной лестнице на самый верх. Но вместо этого он с такой яростью бросился сражаться с реформацией, что оттолкнул от себя и тихого царя и умеренных иерархов, отнюдь не склонных менять хорошее место на вериги.


Смутьяна использовали, когда надо было осудить Никона – и отослали подальше. Однако неугомонный протопоп продолжал вести большую корреспонденцию, которая раздувала тлеющие угли раскола. Это только кажется, что за старину стояла небольшая группа священников: воля царя - закон, но дух народных традиций всегда сильнее. Тот, кто выступает с позиций прошлого, выглядит солиднее любого реформатора: народ очень недоверчив к любым новациям, а старина овеяна легендами и хрустально чиста.

За четверть века гонений можно заставить замолчать самого непокорного – но кто-то его защищал. И письма ходили по всей читающей России – «Самиздат» уже тогда был серьёзным издательством. Сожгли же страдальца в год смерти Федора 2-го, что вызывает предположение – сам царь был почитателем его творчества. В конце концов, Аввакум звал народ не только крестится по-старому, но и вернуться к патриархальной чистоте нравов, искренней вере без купюр и лукавых мудрствований. И ещё утвердить Россию как единственный оплот христианства.

И никакие исправления к книгах недопустимы уже потому, что Константинополь два века под турками и Москва навсегда останется Третьим Римом. Отсюда пойдёт свет миру и царь православный понесёт его на острие своего меча. Прост был человек, но вот, извольте видеть – политическая программа на несколько поколений вперёд. Кстати сказать – очень не новая. Или наоборот: вечно новая, а потому – не случайная. Образы, витающие в подсознании этноса, могут прорваться в сознание самым необычным путём. И хотя официальный еретик и неукротимый диссидент высказывал общие чаяния, он так остался гласом вопиющего в пустыне.

Многие сочувственно относились к призывам несгибаемого человека: уже одно клеймо гонимого за слово Божье вызывает уважение и желание выслушать. Увы, если отсеять ругательства в адрес оппонентов, протопоп ничего не мог предложить дельного. Вернутся к старым книгам и крещению лба «двумя персты» несложно. Пострадает самолюбие сотни епископов, но ими можно пренебречь: они люди бывалые и более склонны к спасительному послушанию, чем к гордыне бедственной. Но совлечь с них шёлковые ризы, высадить из карет и заставить ходить пешком уже намного сложнее. Хотя и это для царя вполне осуществимо. Но вот утвердить примат веры над жизнью равносильно тому, чтобы сделать всех монахами. А понести свет заблудшему миру – это ведь не менее, чем крестовый поход против всех и вся. И ещё: нельзя вернуться в прошлое – как бы этого ни хотелось.

Тем не менее, идеи религиозного обновления страны встречали широкое сочувствие не столько благодаря твёрдой вере, сколько тяготам жизни. Несладко жить на Руси даже в тихое время: татар уже давно забыли, но правды никогда и не знали. В России правда вместе со справедливостью встречает человека только на кладбище. И бунт приближает к правде чисто эфемерно. К тому же категорически осуждается всем авторитетом церкви.

Теперь же все недовольные получили божественную защиту: одно дело бунтовать, твёрдо зная, что высший суд бросит тебя в ад, и совсем другое дело, когда он же всё и покроет. В душе русского человека появилось убежище, в тюрьме открылась дверь – стало возможно бегство: пусть не на волю, но в другие условия существования. Каждый обиженный мог с чистой душой ударить шапкой об землю и уйти в бега, не чувствуя себя виноватым и твёрдо зная – Бог на его стороне.

Получилось так, что власть предержащие, затеяв по существу пустяковую реформу, ограничили собственную силу. С проповедью нельзя бороться оружием, а противопоставить старообрядцам нечего. Личный авторитет старца, готового хоть сейчас взобраться на плаху, не сравним с авторитетом их осторожных и упитанных оппонентов.

Усиление тягла, любые непопулярные меры властей – а иных-то и не бывает – немедленно вызывали выброс массы пассионариев на границы царства. Те, кто надеялся только на себя – шли на Дон, а те, кто уповал только на Бога – в северные обители раскольников. Ни удержать, ни запугать людей было нечем: анафемы бояться перестали.

Прихода антихриста ждали со дня на день и людьми овладела жажда мученичества. Древняя история заглянула в Россию: казалось, тени Нерона и Диоклетиана пришли в тайгу. Учитывая характер местности, они ограничились организацией массовых самосожжений переполненных скитов. За четырнадцать веков до этого в более тёплом климате устраивались театрализованные представления с целыми толпами мучеников. В России театра ещё не знали и просто превращали молельный дом сразу в Неопалимую Купину.

Моральный авторитет власти падал, церковь была ослаблена ещё больше. Никто не спорил, что всякая власть от Бога, но спрашивали – от какого именно? Явно нарастал духовный вакуум, который теоретически можно было заполнить чем угодно, но каждый заполнял его по своему разумению, уже не надеясь, что кто-то подскажет, как отделить пшеницу от плевел. Не у всех получалось, но многие старались. Снижение тяжести идеологического пресса дало возможность целому поколению посмотреть по сторонам. Не зря, не зря горели тысячи мучеников – они разогнали морок национального самодовольства – хотя их пастыри имели ввиду совсем другое. Многие увидели, что Россия – не пуп земли и что свет миру носит рассеянный характер.

Никон и его коллеги определённо подвели страну под монастырь: хотели привести обветшавшее, по их мнению, здание церкви в божеский вид, но смутили простодушных. Забыли, что в храме веры все камни – краеугольные.